Небольшая цитата из Франсуа Рабле, возможно, настроит читателя на авантюрный лад. Между тем, неожиданные ассоциации между Пантагрюэлем и оказавшимися за границей советскими людьми обнаружила в своей памяти "русская француженка" Гелия Делеринс. Но кто знает, прошлое это или уже будущее?
... Встречавшая меня в аэропорту сотрудница французского МИДа думала, что я прилетела рейсом Москва-Париж. А я вышла из космического корабля, и сняв шлем, весь в межпланетной пыли, стала осматривать Землю. Прилетев с нашего советского Марса, я никогда еще не встречалась с земной цивилизацией, только читала о ней в книжках. Сотрудницу сбивал с толку мой хороший французский, она думала, что я и во всем остальном также разбираюсь. Поэтому она опрометчиво оставила меня, марсианина, перед Лувром и сказала: «Ваша гостиница на улице Вожирар. А вот там можете дешево и неплохо поесть».
Недолго постояв перед Лувром и пряча от землян свой марсианский хвост и щупальца, я направилась туда, где кормили.
Как я понимаю сейчас, это был дар предвидения. Я предчувствовала принадлежность к «колбасной эмиграции», как вскоре назовут нас в Москве. На Марсе голодно, но интересно, кричали они в межпланетный телефон. На Земле предполагалась буржуазная скука и сытость. Они творили всемирную историю, мы объедались колбасой. Поэтому между Лувром и закусочной я немедленно выбрала закусочную. Прогнозы и сравнения потом сами по себе затерлись, и на них написали что-то другое, подозрительно лаконичное, не из трех ли букв. Но выражение «колбасная эмиграция» проявляется, стоит только пролить на этот палимпсест кофе в парижском кафе или шампанское на московском фуршете. Колбасными эмигрантами нас называют и многие из тех, кто уезжает сейчас. Они, конечно, едут не за колбасой. Бывают высокие души, у которых каждое движение оправдано стремлениями к свободе и невозможностью жить во лжи.
В забегаловке на улице Риволи меня поразила не колбаса, ее там не было. Зато планета Земля встретила меня невиданным блеском стаканов и приборов. Он был таинственнее и притягательнее звезд в иллюминаторе. Вилка и нож в их земном сиянии убедили меня, что этот город стоит не только мессы, но и позорного прозвища. И еще я увидела окорок. Целый, большой окорок на веревочке висел над прилавком. Такой я уже видела в приложении к коммунистической газете «Юманите», которое можно было купить на улице Веснина у нас на Марсе. Собака Пиф и кот Эркюль, забыв про коммунистическую сознательность, воровали окорок друг у друга. «Я такого еще никогда не ела» - это были мои первые слова, обращенные к Землянину. Но контакта четвертого типа не получилось. Землянин принял мое послание за проходную любезность. Из «мерси, мадемуазель» не построишь моста между цивилизациями.
Забыв про идеалы свободы, правды и совести, я лакомилась колбасой, как только представлялась такая возможность. Во Франции она представлялась в каждом городе. Голодную Европу выкормили и спасли от смерти свиньи и каштаны, которыми питались свиньи и люди. Я упивалась пахучей корсиканской фигателью со свиной печенкой и грызла сухие савойские «колокольчики». Слово это такое же грубое, как русское «яйца», крестьяне в Альпах подкладывают пару «колокольчиков» к остальной покупке, в придачу, и подмигивают, - мол колокольчики-то хозяйские. Ради этого довеска и покупаешь все остальное.
Баскская лукинке купалась в фасолевой похлебке, обмывая в ней жаркие эспелетные бока. Колбаса, запеченная в бриоши, колбаса с бофором и с грибами, с черными горошинками перца, колбаса горячая, чесночная, потроховая, жареная и обманно «обезжиренная», пусть здравствует все твое семейство с его двоюродными андуйетами.
По лабиринту чужой планеты меня вела колбасная нить. Она привела меня в колбасную столицу – Лион. Там Рабле впервые дал в название своему любимому продукту итальянское слово, офранцузив его до раблезианского «сосисон». Мне, представителю колбасной эмиграции, не пристало выпендриваться и выходить за рамки примитивных чувственных удовольствий, попросту наслаждения от жратвы. Но я все равно любила античную и тосканскую историю «сосисона». Люблю и сейчас – в том числе и за леса, площадь которых измерялась в Средние века количеством свиней, способных в них прокормиться под дубом. Очень, кстати, современный способ измерения, если иметь в виду не леса.
В Лионе меня ждала гигантская розетта, в мелкую жировую крапинку – эту колбасу нарезали прозрачно, и она складывалась под ножом шелковой тканью. К ней примостился еще один крупный экземпляр, под названием «Иисус», явно получивший свое имя в насмешку над евреями. Средневековые люди дразнились: нам можно, а вам нельзя.
Еврейская тема неотделима от колбасной и эмигрантской. Когда мой сын говорит мне: «Я еврей и больше не буду есть свинину», я спрашиваю: «А колбаса?» Мне кажется, лучше предупредить сразу. В любимой Савойе, стране его лета, колбаса хитро подстерегает его за углом. Это не метафора, а реальное расположение магазина «Колбасный прилавок» в нашей деревне. «Змий, искусивший Еву, был колбасовиден, - пишет Рабле, - и, однако ж, про него написано, что он был хитрее и коварнее всех других животных. Таковы Колбасы». Сын вырос на глазах хозяйки «Колбасного прилавка» и привык с утра заходить к ней «на обрезки». «Я останусь евреем, мама, если я съем колбасу?» - «Останешься!» - я прошу силу, запрещающую колбасу, спросить за этот ответ с меня, а не с него.
На улицу Вожирар я из последних сил приволокла свой хвост по парижским тротуарам. Мне не дала заблудиться родная марсианская школа. При полном отсутствии сообщения Марс – Земля нас обучали предмету под старинным названием «Les curiosités de Paris», «Парижские достопримечательности». Повторяя про себя заклинания из школьной программы, я шла по левому берегу: «А вот бульвар Сен-Мишель, который парижане любовно называют Бульмиш. Слева осталась набережная Сены с расположившимися вдоль нее букинистами...»
Что может еще удивить астронавта, если он вошел в свой школьный учебник, идет по его страницам, а у встречных людей совсем нет щупалец, зато есть окорок и колбаса? Я бы не удивилась и встрече с Арамисом, которого Дюма тоже поселил на улице Вожирар. Если можно войти в учебник, то почему не в «Три мушкетера?» Раскланивались бы по-соседски. Гораздо удивительнее мне показался земной банк.
Я никогда не ела окорока и никогда не видела банка. Единственная похожая на банк марсианская контора называлась «сберкасса», в ней выдавали «вклад» и «пенсию». А тут – золотые кованые ворота и клерки. Может, это здание тоже возникло откуда-нибудь из Мопассана? И еще меня очень интересовала терраса, на которой в начале «Милого друга» сидит главный герой. Что такое терраса в центре Парижа? У нас на далекой планете это слово означало застекленную дачную веранду без намека на Большие бульвары и даже на малые, если б такие существовали.
Наутро я вышла на улицу и стояла на углу в ожидании мидовской дамы. Ко мне подошел молодой человек и сказал, что у него нет денег на покупку лекарства для маленькой дочери. Нищих я тоже никогда не видела, за исключением нескольких старушек, испарявшихся при виде милиции. А тут – джинсы, рюкзак, чуб над глазами и настоящий рецепт. Я стала объяснять, что я иностранка и что деньги мне сейчас как раз принесут и тогда я обязательно ему дам. «Иностранка, - сказал он раздумчиво. – А я француз. Коренной. Исконный, de souche. И у меня нет денег на лекарство. Потому что все деньги у нас забрали евреи».
Мне предстояло знакомиться с большой планетой и биться за владение колбасой не хуже Пантагрюэля. Хвост мне вскоре прищемили золотой дверью банка, но я помнила, что на острове Колбас Пантагрюэль добыл жир, помогавший от страшной болезни под названием «безденежье». Скука сгорела вместе с остатками моего космического корабля, подкоптив кусочек колбасы. С моей колбасой мне никогда не скучно.
